Его жена вспоминала: «Так же как он мог представить себе любую страну, выйдя на полчаса на улицу, так же он представил себе свою смерть. Он вошел в нее, как в очередную роль»... Сегодня Евгению Евстигнееву исполнилось бы 75 лет.
Он любил повторять: актеру нельзя забывать, что он клоун. Это «клоунское», гаерское, шутовское отношение к профессии спасало от чувства собственной важности, столь губительного для любого мастера, спасало от позы «жреца прекрасного», спасало от высокомерия. Нельзя себе представить Евстигнеева, объясняющего, что публика «не поняла его гениального замысла». Он не боялся почти цирковых трюков и фортелей на сцене, не боялся ?впасть в безвкусицу и нажим? и умел внутренне оправдать любые крайности и преувеличения. Он не любил высоких слов о святом искусстве, о вдохновении... Актерство было для него профессией не менее трудной, чем профессия клоуна, требующая постоянного поддержания формы.
...Впервые он вышел на сцену в горьковском Доме культуры в составе джазового оркестра. Отработав смену слесарем на заводе, бежал на репетицию: выступали перед киносеансом, а он был в группе ударником. Потом было Горьковское театральное училище, несколько лет работы во Владимирском театре. Уже вкусив популярности, решает начать сначала и поступает в Школу-студию МХАТ. На экзамене читает монолог Брута и зачисляется сразу... на третий курс. Новые сокурсники - Татьяна Доронина, Олег Басилашвили, Михаил Козаков, Галина Волчек (будущая жена) - удивляются, как можно после взрослого театра снова пойти в ученики. Новенький, который сразу оказывается старшим, никак не вписывается в стандарты «героя-любовника». Рядом с двумя породистыми красавцами Басилашвили и Козаковым кажется невзрачным, провинциальным. Как позднее пел о нем Сергей Юрский: «Что вы талантище, так это нет сомненья, что вы красавец - есть другая точка зренья». Что талантище - открылось сразу. Полысевший, длинноносый, со странной манерой глотать буквы в слове, он поразительно преображался во время работы: пластичный, легкий, внутренне музыкальный. Потом его назовут «русским Жаном Габеном» и будут восхищаться выразительностью лица и рук.
И учителей и товарищей удивляла его абсолютная естественность вживания в любой характер, любую ситуацию: «Органичен, как кошка». Олег Ефремов говорил, что гениальное воображение у Евстигнеева тесно сплетается с тонкой наблюдательностью: «Он никогда не записывал в записную книжку, как записывают писатели, у него все увиденное оставалось в теле, пластике». И как пример приводил ставшую знаменитой птичью походку профессора Плейшнера из «Семнадцати мгновений весны»: «Раз увидел, как пожилой интеллигент идет по мокрой улице». Потом, когда он репетировал профессора Преображенского в «Собачьем сердце», режиссер Владимир Бортко сразу закричал: только не надо походки Плейшнера, наш профессор ходит иначе! «Хорошо», - согласился Евстигнеев... и через несколько минут в кадр вошел профессор Преображенский. Как честно признавался Эльдар Рязанов: «Евстигнеев был актером за гранью моего понимания».
Сочетание абсолютной жизненной достоверности и яркой театральности, на грани эксцентрики, выделяло его среди талантов молодого «Современника». Вспоминая страшноватого Глухаря в спектакле «Два цвета», Олег Ефремов рассказывал, как они сидели с Евстигнеевым, обсуждали будущий спектакль и роль Глухаря, а четырехлетняя дочка Олега Николаевича Настя с увлечением плясала, никак не попадая в ритм музыки. «Вот! Это и нужно! - сказал Евстигнеев, - он же, танцуя, не попадает в ритм». В спектакле его Глухарь так и «танцевал».
Этапной стала роль Короля-жениха в «Голом короле». Критик Майя Туровская писала об этой работе: «Очень трудно играть ничто, от которого зависит все». Евстигнеев сыграл абсолютное, незамутненное никакими достоинствами ничтожество, каждый чих которого становится законом для окружающих. На этот «крамольный» спектакль приходили чиновники высших рангов. Пришел и разжалованный Никита Хрущев и хохотал, глядя на Голого короля в исполнении Евстигнеева. Знающий цену мастерству и не склонный к преувеличениям Олег Табаков позже заметил: «Он попал на роль Короля и занял сразу то место, какое солнце занимает по отношению к другим планетам, вокруг него кружащимся. Он был актерским солнцем нашего театра».
И потому таким ударом стало принятое им решение о переходе в Художественный театр вслед за Олегом Ефремовым. После двух суток непрерывного диспута, в течение которого Олег Николаевич уговаривал труппу «Современника» влиться в МХАТ, каждый из них остался наедине с выбором: идти за своим «фюлером» или остаться в своем театре. Евстигнеев выбрал «фюлера», объяснив свой выбор просто: «Актеру очень трудно найти своего режиссера, а когда уже нашел - не хочется его терять». Но думаю, что его приход во МХАТ был еще и жестом доброй воли, и помощью близкому человеку, который в тот момент в ней нуждался. В складывающейся труппе «ефремовского МХАТа» Евстигнеев стал одной из опор. Он был занят во всех важнейших постановках. Само его присутствие на сцене поднимало планку профессии. Володя в «Валентине и Валентине», Иван Адамыч в «Старом Новом годе», Окунев в «Обратной связи», Девятов в «Мы, нижеподписавшиеся» - все эти фигуры современников, «обыкновенных людей с улицы», открывались с какой-то неожиданной и дух захватывающей стороны. В пьяненьком жэковском Сократе Иване Адамыче вдруг обнаруживалась такая человеческая тоска, открытая и увиденная с сочувствием и юмором. Вы неожиданно понимали этого человека до каких-то таких глубин его естества, что он становился для вас родным и близким. Может, отсюда и шла та действительно особая привязанность и любовь зрителей к этому актеру, которая с годами только усиливалась.
Наверное, каждому случалось включить телевизор, когда повторялись любимые фильмы: «Семнадцать мгновений весны», «Бег», «Собачье сердце»... Прихрамывал и смущенно улыбался профессор Плейшнер, с неторопливой барственностью обедал профессор Преображенский, лихо резался в карты с генералом Чарнотой Парамон Корзухин... И вы застывали на пороге, назначенные дела летели в тартарары, а оторваться от десятки раз виденной сцены не было никакой возможности. Вот спешит в подштанниках по Парижу бравый генерал, вот первые минуты встречи с недоверчивым подтянутым господином. Вот появились карты, одна раздача, вторая... «А ты азартен, Парамоша!» - вздохнет Чарнота (Михаил Ульянов). И снова захватывает дух, и единственное желание, чтобы эта сцена продолжалась, чтобы эта поразительная свободная игра двух виртуозов-мастеров длилась и длилась!
Рассказывая о съемках этой сцены, Михаил Ульянов уверял, что и он, и Евстигнеев считали, что идет «предварительная репетиция», потому свободно валяли дурака, позволяли себе фортели и пили отнюдь не воду. Евстигнеев, вспоминая репетиции той же хрестоматийной сцены, вздохнул: «Жаль тех, кто должен был выбирать из разных вариантов, в каждом что-то да получилось особенное».
Может, поэтому, столь успешно снимающийся в кинематографе, он предпочитал театр: там можно пробовать что-то новенькое в каждом спектакле, менять роль. Он доставлял массу хлопот партнерам непредсказуемостью своего поведения. Легко входивший в образ, точно ощущавший малейшие нюансы поведения и психологии своего персонажа, Евстигнеев часто забывал и путал авторский текст, забывал реплики и опускал целые куски монологов. Но зрители не замечали этого, убежденные правдой его существования на сцене.
Открытый и прозрачный в своих ролях, Евстигнеев в жизни был человеком замкнутым, не подпускавшим к себе ближе определенной дистанции. Возбудимый и темпераментный, он никогда не позволял себе выплесков, не позволял распускаться - структура характера, очень удобная для окружающих и разрушительная для его обладателя. Как пережил он раздел МХАТа? Как пережил, что его «отпустили» на пенсию, когда он попросил об отдыхе от новых ролей? Он сам это не комментировал. Но жить без своего театра не смог.
Он умер за несколько минут до операции на сердце в лондонской клинике. Его молодая жена, которая была рядом с ним в эти последние минуты, вспоминала: «Так же как он мог представить себе любую страну, выйдя на полчаса на улицу, так же он представил себе свою смерть... Он вошел в нее, как в очередную роль».
А в одном из своих последних интервью, отвечая на вопрос, мог бы он заниматься какой-нибудь другой профессией, если бы его жизнь сложилась иначе, Евгений Евстигнеев ответил: «Не представляю себя ни математиком, ни дипломатом, ни историком и не знаю, что я смог бы сделать в любой другой профессии. Твердо знаю одно: не стань актером, я бы мучился, мне бы было плохо».
